Ночлег в пути

Меня в горах застигла тьма,
Январский ветер, колкий снег.
Закрылись наглухо дома,
И я не мог найти ночлег.

По счастью, девушка одна
Со мною встретилась в пути,
И предложила мне она
В ее укромный дом войти.

Я низко поклонился ей -
Той, что спасла меня в метель,
Учтиво поклонился ей
И попросил постлать постель.

Она тончайшим полотном
Застлала скромную кровать
И, угостив меня вином,
Мне пожелала сладко спать.

Расстаться с ней мне было жаль,
И, чтобы ей не дать уйти,
Спросил я девушку: - Нельзя ль
Еще подушку принести?

Она подушку принесла
Под изголовие мое.
И так мила она была,
Что крепко обнял я ее.

В ее щеках зарделась кровь,
Два ярких вспыхнули огня.
- Коль есть у вас ко мне любовь,
Оставьте девушкой меня!

Был мягок шелк ее волос
И завивался, точно хмель.
Она была душистей роз,
Та, что постлала мне постель.

А грудь ее была кругла, -
Казалось, ранняя зима
Своим дыханьем намела
Два этих маленьких холма.

Я целовал ее в уста -
Ту, что постлала мне постель,
И вся она была чиста,
Как эта горная метель.

Она не спорила со мной,
Не открывала милых глаз.
И между мною и стеной
Она уснула в поздний час.

Проснувшись в первом свете дня,
В подругу я влюбился вновь.
- Ах, погубили вы меня! -
Сказала мне моя любовь.

Целуя веки влажных глаз
И локон, вьющийся, как хмель,
Сказал я: - Много, много раз
Ты будешь мне стелить постель!

Потом иглу взяла она
И села шить рубашку мне,
Январским утром у окна
Она рубашку шила мне...

Мелькают дни, идут года,
Цветы цветут, метет метель,
Но не забуду никогда
Той, что постлала мне постель!
* * *

В полях, под снегом и дождем...

В полях, под снегом и дождем,
Мой милый друг,
Мой бедный друг,
Тебя укрыл бы я плащом
От зимних вьюг,
От зимних вьюг.

А если мука суждена
Тебе судьбой,
Тебе судьбой,
Готов я скорбь твою до дна
Делить с тобой,
Делить с тобой.

Пускай сойду я в мрачный дол,
Где ночь кругом,
Где тьма кругом, -
Во тьме я солнце бы нашел
С тобой вдвоем,
С тобой вдвоем.

И если б дали мне в удел
Весь шар земной,
Весь шар земной,
С каким бы счастьем я владел
Тобой одной,
Тобой одной.
* * *

Всеми забыта, нема

Всеми забыта, нема,
Лишена тепла и движенья
Та, что была мотыльком
И летела на свет и тепло.

Только скудость ума
Отказать ей могла в уваженье,
Только отсутствие сердца
В любви отказать ей могло,
* * *


Давно ли цвел зеленый дол

Давно ли цвел зеленый дол
Лес шелестел листвой,
И каждый лист был свеж и чист
От влаги дождевой.

Где этот летний рай?
Лесная глушь мертва.
Но снова май придет в наш край
И зашумит листва.

Но ни весной, ни в летний зной
С себя я не стряхну
Тяжелый след прошедших лет,
Печаль и седину.
Под старость краток день,
А ночь без сна длинна.
И дважды в год к нам не придет
Счастливая весна.
* * *

The Winter Of Life
(Burns Original)
1794

But lately seen in gladsome green,
The woods rejoic'd the day,
Thro' gentle showers, the laughing flowers
In double pride were gay:
But now our joys are fled
On winter blasts awa;
Yet maiden May, in rich array,
Again shall bring them a'.

But my white pow, nae kindly thowe
Shall melt the snaws of Age;
My trunk of eild, but buss or beild,
Sinks in Time's wintry rage.
Oh, Age has weary days,
And nights o' sleepless pain:
Thou golden time, o' Youthfu' prime,
Why comes thou not again!


The Winter Of Life
(Standard English Translation)

But lately seen in beautiful green,
The woods rejoiced the day;
Through gentle showers the laughing flowers
In double pride were gay;
But now our joys are fled
On winter blasts away,
Yet maiden May in rich array
Again shall bring them all.

But my white head - no kindly thaw
Shall melt the snows of Age!
My trunk of old age, without bush and shelter,
Sinks in Time's wintry rage.
O, Age has weary days
And nights of sleepless pain!
You golden time of youthful prime,
Why comes you not again?


Беда одолела – великая, злая

Беда одолела – великая, злая.
Счастливой, влюбленной – давно не была я.
Никто меня в мире не ждет, не жалеет.
Одна лишь печаль меня в жизни лелеет.

Любила я прежде, любила глубоко.
Страдала я прежде, страдала жестоко.
И ныне сердечко в груди кровоточит,
И чую, что жить оно больше не хочет.

Ах, быть бы, как прежде, счастливой, влюбленной,
Бродить у ручья по лужайке зеленой,
Где милый-желанный помог мне вскоре
Размыкать мое неизбывной горе!
* * *

The Tear-Drop
(Burns Original)
1794

Wae is my heart, and the tear's in my e'e;
Lang, lang has Joy been a stranger to me:
Forsaken and friendless, my burden I bear,
And the sweet voice o' Pity ne'er sounds in my ear.

Love thou hast pleasures, and deep hae I luv'd;
Love, thou hast sorrows, and sair hae I pruv'd;
But this bruised heart that now bleeds in my breast,
I can feel, by its throbbings, will soon be at rest.

Oh, if I were—where happy I hae been—
Down by yon stream, and yon bonie castle-green;
For there he is wand'ring and musing on me,
Wha wad soon dry the tear-drop that clings to my e'e.



Горю, горю...

Горю, горю; желание мое -
Огонь, под ветром гложущий жнивье.
То проклинаю роковую ночь,
То славлю миг, что позабыть невмочь.

Напрасно мне законы портят кровь:
Мертвы законы, где жива Любовь!
Напрасно поп стыдит меня в глаза:
Я пережду, пока пройдет гроза.
Напрасно совесть гасит мой огонь:
Пылает страсть - попробуй только тронь!
Слетает разум с трона, с высоты.
На этом троне правишь только ты,
И мысли все уходят в тот предел,
О коем прежде я мечтать не смел!

Готов поклясться небом надо мной,
Готов поклясться даже сатаной,
Тобой поклясться! - За Любовь твою
Я жизнь и душу нынче отдаю!
* * *

I burn, I burn
(Burns Original)

‘I burn, I burn, as when thro’ ripen’d corn
By driving winds the crackling flames are borne.’
Now raving-wild, I curse that fatal night;
Now bless the hour which charm’d my guilty sight.
In vain the laws their feeble force oppose:
Chain’d at his feet they groan, Love’s vanquish’d foes;
In vain religion meets my sinking eye;
I dare not combat-but I turn and fly;
Conscience in vain upbraids th’ unhallow’d fire;
Love grasps his scorpions-stifled they expire!
Reason drops headlong from his sacred throne,
Your dear idea reigns and reigns alone:
Each thought intoxicated homage yields,
And riots wanton in forbidden fields!

By all on high adoring mortals know!
By all the conscious villain fears below!
By your dear self!-the last great oath I swear;
Nor life nor soul were ever half so dear!
* * *

Горянка Мэри
(Да будет чистою река)

Да будет чистою река
Несущаяся мимо
И пусть Монтгомери века
Стоит неколебимо!
Я проведу весь летний день
В местах былой потери;
Когда-то здесь простился я
С моей Горянкой Мэри!

Боярышник благоухал;
Березы шелестели.
О, как я Мэри целовал
В тени, в лесной постели!
Часы, что ангелы неслись,
И был я в полной мере
Всего себя готов отдать
Моей Горянке Мэри!

Мы целовались до утра.
В минуту расставанья
Мы тихо молвили: "Пора,
До скорого свиданья..."
Но смерть безвременно пришла,
И распахнула двери,
И дерн покрыл печальный холм
Моей Горянки Мэри!

Ах, губы столь бледны, бледны,
Что целовал я прежде!
И эти вежды холодны,
И места нет надежде!
И сердце тлеет под землей,
Но, как отцовской вере,
Я верен ей, любви моей,
Моей Горянке Мэре!
* * *


Highland Mary
(Burns Original)
1792


The castle o' Montgomery!
Green be your woods,
And fair your flowers,
Your waters never drumlie:
There Simmer first unfauld her robes,
And there the langest tarry;
For there I took the last Farewell
O' my sweet Highland Mary.

How sweetly bloom'd the gay, green birk,
How rich the hawthorn's blossom,
As underneath their fragrant shade,
I clasp'd her to my bosom!
The golden Hours on angel wings,
Flew o'er me and my Dearie;
For dear to me, as light and life,
Was my sweet Highland Mary.

Wi' mony a vow, and lock'd embrace,
Our parting was fu' tender;
And, pledging aft to meet again,
We tore oursels asunder;
But oh! fell Death's untimely frost,
That nipt my Flower sae early!
Now green's the sod, and cauld's the clay
That wraps my Highland Mary!

O pale, pale now, those rosy lips,
I aft hae kiss'd sae fondly!
And clos'd for aye, the sparkling glance
That dwalt on me sae kindly!
And mouldering now in silent dust,
That heart that lo'ed me dearly!
But still within my bosom's core
Shall live my Highland Mary.
* * *

Джон Ячменное Зерно

Трех королей разгневал он,
И было решено,
Что навсегда погибнет Джон
Ячменное Зерно.

Велели выкопать сохой
Могилу короли,
Чтоб славный Джон боец лихой,
Не вышел из земли.

Травой покрылся горный склон,
В ручьях воды полно,
А из земли выходит
Джон Ячменное Зерно.

Все так же буен и упрям,
С пригорка в летний зной
Грозит он копьями врагам,
Качая головой.

Но осень трезвая идет.
И, тяжко нагружен,
Поник под бременем забот,
Согнулся старый Джон.

Настало время помирать -
Зима недалека.
И тут-то недруги опять
Взялись за старика.

Его свалил горбаты нож
Одним ударом с ног,
И, как бродягу на правеж,
Везут его на ток.

Дубасить Джона принялись
Злодеи по утру.
Потом, подбрасывая ввысь,
Кружили по ветру.

Он был в колодец погружен,
На сумрачное дно.
Но и в воде не тонет Джон
Ячменное Зерно.

Не пощадив его костей,
Швырнули их в костер,
А сердце мельник меж камней
Безжалостно растер.

Бушует кровь его в котле,
Под обручем бурлит,
Вскипает в кружках на столе
И души веселит.

Недаром Был покойный Джон
При жизни молодец,-
Отвагу подымает он
Со дна людских сердец.

Он гонит вон из головы
Докучный рой забот.
За кружкой сердце у вдовы
От радости поет...

Так пусть же до конца времен
Не высыхает дно
В бочонке, где клокочет Джон
Ячменное Зерно!


John Barleycorn
(Burns Original)

There was three kings unto the east,
Three kings both great and high,
And they hae sworn a solemn oath
John Barleycorn should die.

They took a plough and plough'd him down,
Put clods upon his head,
And they hae sworn a solemn oath
John Barleycorn was dead.

But the cheerful Spring came kindly on,
And show'rs began to fall;
John Barleycorn got up again,
And sore surpris'd them all.

The sultry suns of Summer came,
And he grew thick and strong;
His head weel arm'd wi' pointed spears,
That no one should him wrong.

The sober Autumn enter'd mild,
When he grew wan and pale;
His bending joints and drooping head
Show'd he bagan to fail.

His colour sicken'd more and more,
He faded into age;
And then his enemies began
To show their deadly rage.

They've taen a weapon, long and sharp,
And cut him by the knee;
Then tied him fast upon a cart,
Like a rogue for forgerie.

They laid him down upon his back,
And cudgell'd him full sore;
They hung him up before the storm,
And turn'd him o'er and o'er.

They filled up a darksome pit
With water to the brim;
They heaved in John Barleycorn,
There let him sink or swim.

They laid him out upon the floor,
To work him further woe;
And still, as signs of life appear'd,
They toss'd him to and fro.

They wasted, o'er a scorching flame,
The marrow of his bones;
But a miller us'd him worst of all,
For he crush'd him between two stones.

And they hae taen his very heart's blood,
And drank it round and round;
And still the more and more they drank,
Their joy did more abound.

John Barleycorn was a hero bold,
Of noble enterprise;
For if you do but taste his blood,
'Twill make your courage rise.

'Twill make a man forget his woe;
'Twill heighten all his joy;
'Twill make the widow's heart to sing,
Tho' the tear were in her eye.

Then let us toast John Barleycorn,
Each man a glass in hand;
And may his great posterity
Ne'er fail in old Scotland!

* * *