|
Киевская ночь (декабрь 1980-го)
Тысячелетию христианства на Руси
Тысяча лет тому, как христианство пришло на Русь. Тысячу лет должно было оно владеть душами русских людей и наполнять философской мудростью их слепые страсти, помыслы и деяния. Должно было, но не стало в полной мере, поскольку и пришло оно не через овладение душами людскими, но, как и многое на Руси даже передовое и мудрое, через насилие над ними и над самими людьми. И на тысячу лет вперёд было много ещё насилия, крови и изуверства, потому что проповедовали эту философию и превратили её в догмат не апостолы Христовы, а те же люди - смертные и страстные, не многие из которых сами преисполнили свои помыслы и деяния той философской мудростью, что изначально присуща христианству и без которой не имело бы оно того мирового триумфа, который имело. И изуверился русский народ, и в девятьсот тридцатый год своего обращения, а от Рождества Христова в тысяча девятьсот семнадцатый, сбросил убогие и жестокие цепи догмата! И было страшное - забыв в ослеплении своём о гуманной, истинно могучей сути философской системы, ставшей на Руси более, чем где-либо в мире основой тысячелетней культуры, или не ведая о том вовсе - рушил народ форпосты и атрибуты той веры, рушил свою культуру! Рушил догматическую надстройку и в исступлении своём пытался разрушить основу. И проповедниками разрушения были вновь не апостолы новой веры, а смертные и страстные люди, не преисполнившие свои сердца, помыслы и деяния ни новой философией, ни старой. Можно сменить веру, можно осмеять догму и разрушить надстройку, созданную людьми же, но нельзя сменить или разрушить культуру народа - нельзя истребить его гуманную душу. И осталась опалённая разрушительными катаклизмами душа, осталась культура и остались памятники её - остались не только как память, но как негаснущие маяки для развития и ещё большего расцвета той культуры. Для того остались они, чтобы никогда, ни один человек не утратил в суетности своей чувства прекрасного и от того не перестал быть Человеком. Много ещё тех маяков на Руси. Есть они и в матери городов русских - Киевской земле. В каком бы состоянии души не приходил к ним, они овладевают ею и возвышают тебя до Человека, рождая в тебе чувства и мысли, которые призваны править нами, но редко правят и во многом от этого нет в нас порядка и все мы устали бессмысленно мучиться и жить не по правде - так придите ж и правьте! Я в бегстве от самого себя. От удушающих будней - их всё убивающей суеты, их все чувства подавляющей власти. Сев в поезд "Россия" и проехав пол-Сибири, я затерялся где-то в России.
Снежной бесконечностью, Я не знаю куда я бегу, что я ищу и что я найду. Или я пытаюсь обмануть себя, своё сознание, скрывая те чувства, которые гонят меня, хорошо зная куда, почему и зачем. От тебя убежав, потерялся в России, приземленность узнать чтоб в вокзальной грязи. Я увидел людей с обнажающей силой - с ними я в суетливой убогости свою чистую грусть в поездах развозил. Я без цели бродил по просторам заснеженным, просыпался под утро в чужих городах и расстаться хотел с угнетающей нежностью, и развеять себя на семи всех ветрах. Но я лгал про себя и про уединение - снова в Киев к тебе я стремился уйти, чтобы там - у истоков - найти вдохновение и сюжеты найти в перепитьях пути. А в портрете твоем я искал утешение и его понимал я теперь горячо: звало в Киев меня твое отражение и толкало из Томска чужое плечо. Но толкало и влекло меня не только сегодняшнее совершенно смятённое состояние моей души.
Тайной силой ведомый,
Пусть гонимый бедами
С детства мне знакомы -
Дым над нашим домом,
Где носились в поле
Где под Гуляйполем И вот он - Киев. И она стоит на горе, завершая собой всё прекрасное вокруг - и Подол, и Днепр, и булыжные мостовые, и даже Софию, и сотни сотен человеческих жизней, страданий, любви. Небольшая, но величественная. Вычурная, как и всё барокко, но плавно и легко устремлённая ввысь. Лишённая крикливой роскоши Екатерининского дворца, царственной величавости Зимнего, бренности Смольного монастыря она стоит откровением для каждого, кто видит её. Откровением самого Растрелли. Какую же надо иметь чистую и лёгкую душу, какие светлые чувства, чтобы создать такую сказочную нереальность, обладающую такой силой воздействия. К ней можно приходить всякий раз, когда душу затягивает темнотой безисходности. Приходить ночью и смотреть от подножия. Она плывёт тогда в небе в свете прожекторов, сама струясь нежнейшим светом. И этот свет вливается в душу, и ничего не существует больше вокруг ни в ночной тьме улиц, ни во всём мире. Но это чувство не угнетает, а радует. Радует возрождённая способность к Удивлению. Это Андреевская церковь. Растреллиевская церковь на Владимирской горе. Я стою на площади, прислонившись к ограждению. Передо мной взметнулась колокольня Софийского монастыря. Рядом с нею из-за белокаменной стены рассыпались в мороси неба, рассеивающей свет прожекторов, купола собора, перечёркнутые частой сеткой ветвей почерневших от сырости деревьев. Я специально долго перемещал и колокольню, и собор, и деревья пока не достиг именно такого сочетания. Той точки, с которой смотрел теперь, не смея шелохнуться, чтобы не разрушить сложившейся картины. Надо мной вознёсся на вздыбленном коне Богдан, неизменно указуя булавой гетмана в Россию. Его конь как бы отпрянул от вставшей перед ним колокольни, а Богдан властной и уверенной рукой шлёт его вперёд. Я стоял и слушал себя. Слушал движения души, вызванные этим видением, то тающим в ночном мареве, то вновь обретавшим строгие и величественные формы. И снова остро вставали вечные вопросы сомнений, потерявшие в суете остроту либо из-за их безответности, либо из-за видимости найденных ответов. Что есть счастье и есть ли оно? Может ли быть счастлив человек, вырванный с корнями из того, во что он врастал и втаптывался в течение многих лет? Вырванный единым порывом, не оставившим ни воспоминаний, ни сожалений о тех связях, которые питали соками всю его жизнь. Когда смятённая душа его несётся неизвестно куда, как перекати-поле, гонимое бурей, то в плавном полёте, то в бешенной скачке, лихорадочно пытаясь за что-нибудь ухватиться. Что есть любовь и что желания человеческие? Был ли прав Блок, сказав:
Молчи, душа, не мучь, не трогай, И здесь, вблизи Прекрасного я нашел ответ:
В чистейшем звуке этих строк Но что же больше влечёт человека - сам предмет вожделений или его образ? За что платит он и тратит себя, желая иметь желаемое? За живущего в каждом человеке неистребимого искателя счастья - золотоискателя из Клондайка и весёлого, свободолюбивого ковбоя из Техаса? Или за рабочие штаны, которые протрёт он за год на учебных или служебных стульях или на лавках пивбаров и кабаков? За мебель в стиле "Ретро", стесняющую и без того малое его жилище боязнью прикоснуться к ней, или за желание приобщиться к духу и чести декабристов и друзей Пушкина, слушавших его стихи и строивших проекты Свободы в окружении такой мебели? Зачем, влекомый желаниями, преследует он свою мечту, убивая её самой банальностью такого преследования?
Зачем бессонницы ночные? Почему когда-то страстно влюблённые друг в друга люди теряют друг друга, живя изо дня в день рядом? Ведь и Блок "испил страстей лихих". Ведь известные всем имена Лаура и Беатриче не есть имена жён Петрарки и Данте. Почему горожане, изо дня в день проходящие мимо Софии, Андреевской церкви, Владимирского собора, не остановятся всякий раз пред ними ошеломлённые? Почему и я боюсь остаться здесь навсегда? Боюсь утратить для себя их очарование. Утратить ликующий восторг и творческий экстаз, которые они порождают во мне. Утратить так, как утратил их на мгновение, когда ночью на Десятинной улице, на моих глазах разыгралась бранная и безобразная сцена между полупяьяной женщиной и её поздним посетителем. Она кричала и плакала, он грубо и пьяно бранился, а над ними парила в вышине сияющая, как Годива, обнажённой, девственной чистотой Андреевская церковь. .... Все мои литературные манускрипты (pdf-дигитальскрипты) |