|
Сибирь и сибиряки или о методах оживления хозяйства и "свободном от блядства" лице коммунизма (Из моей книги "Поезд отправляется" Сибиряки представляют собой пеструю смесь из исконно коренных жителей, коренных жителей, просто жителей и новых жителей. Три последних сорта состоят из попавших сюда за последние почти четыре столетия бродяг, авантюристов, осужденных, сосланных и депортированных всех видов и сортов. Исконно коренные жители из сибирских, подобных и, видимо, частично родственных американским индейцам народных племен - прирожденные охотники и рыбаки - деградировали в своей массе еще со времен завоевания Сибири и последующей за этим торговли "меха за водку и стеклянные бусы" до безобидных пьяниц и нищих. К коренным жителям принадлежат русские, происходящие еще от козаков и тянувшихся следом за ними в поисках земли и свободы крестьян из европейской части России. Отчасти принадлежат сюда и различные европейские нации, такие как поляки и некоторые другие - потомки всевозможных бунтовщиков, которые были сосланы царем в Сибирь в то время, когда русский царь после поражения Наполеона служил "жандармом Европы". Другую часть составляют потомки русских политических и религиозных раскольников, так же как и уголовников, которым Сибирь сразу же после ее покорения было определена и всегда служила тюрьмой. Просто жителями Сибирь была заселена, естественно, в советское время, начиная с Ленина, наиболее успешно Сталиным и все еще сегодняшними вождями, хотя посланцы последних уже больше относятся к новым жителям. Речь при этом идет не об известном уже всем "Архипелаге Гулаг", который образует, как бы, четвертое измерение сибирского "архипелага" и не представляется в статистике населения, а о жителях Сибири, которые были заключены не за колючей проволокой, а в сибирской бесконечности - этой тюрьме без стен - и со временем пустили здесь - в тундре, в тайге, в болотах и горах - их корни. К этим жителям принадлежат со времени войны, главным образом, множество немцев, литовцев, латышей, эстонцев и опять же поляков. Эту часть жителей можно причислить - вопреки всем унижениям и вопреки глубоко сидящему в них недоверию и нелюбви к Советской власти - к самым безобидным, которые к тому же образуют во многих предприятиях их хозяйственный хребет. Они же, однако, образуют вместе с коренными жителями и основу сибиряков как особой человеческой породы. Всех этих сибиряков, чья плотность не достигает даже одного человека на квадратный километер, характеризует особая естественность, простота и готовность помочь другому. Эти редкие свойства объясняются простыми, но очень суровыми и тяжелыми условиями жизни. При этих условиях люди просто не смогли бы выжить без взаимовыручки и без того, чтобы не держаться вместе. Эта потребность держаться вместе вероятно и развила указанные качества, которые предполагают все же и определенный вид внутреннего очищения. В Сибири человек не должен просить о помощи - помощь ему предлагается. Если какой-то путник на дороге между деревнями будет обогнан каким-то транспортным средством, то водитель этого средства остановится и предложит путнику подвезти его. При этом совершенно не важно снаружи минус сорок или плюс сорок градусов и какое это транспортное средство - конная ли повозка или многотонный грузовик. Чистота сибиряков была зачумлена в брежневское время массовой ссылкой в Сибирь "асоциальных элементов" из тех же самых, ради иностранцев особо снабжаемых мясом коммунистических городов-столиц, которые принадлежат теперь к новым жителям Сибири. "Асоциальными" были объявлены партией проститутки, которые в народе назывались блядями; бездомные, которым ввиду тотального отсутствия квартир негде было прописаться и которые поэтому назывались бомжами - "без определенного места ж ительства"; безработные, которые назывались тунеядцами; пьяницы, которые часто ночевали в вытрезвителях и уже только поэтому назывались алкашами и многие тому подобные - все те, которые при коммунизме вообще не имели права быть и поэтому удалялись из коммунистических столиц и, таким образом, прочь от иностранных глаз. Кроме этого политического соображения, было для того и еще одно старосибирское и чисто хозяйственное основание. Эти "элементы" должны были пополнить вечно недостающую в сибирских сельскохозяйственных предприятиях рабсилу. Однако идеологи такой политики очень шибко просчитались. Проститутки из столиц, которые никогда в своей столичной жизни не видели коровы и, наверное, думали, как и Валерина супруга, что мясо и молоко поставляется им с московских задворок, должны были отныне работать скотницами и доярками. Они и делали это, как могли, но когда в конце месяца им выдавали получку, то разбитные доярки напрочь забывали своих бедных коров и предавались развратным вакханалиям дни и ночи напролет, пока не спускали все свои деньги. Коровы стояли тем временем недоеными и непоеными, тосковали по своим попечительницам и мечтательно мычали о том, когда же, наконец, иссякнет та злополучная получка! Соответственно и естественно убогими были потом и подсчитанные в конце года коровьи надои, даже при самой быстрой растрате денег доярками. Эти веселые принудительные работницы и работники привели и без того дохлое и почти не функционирующее хозяйство Сибири к окончательному упадку. Но идеологов это мало щекотало - эти хозяйства все-равно сидели на государственных дотациях и субсидиях. Хозяйственные отчеты все-равно были дутыми и давно уже не имели ничего общего с реальными проблемами коров и их надоями. Зато столицы были ощищены и "свободное от блядства" лицо коммунизма было спасено. К этим новым жителям добавились также досрочно выпущенные из советских тюрем и посаженные под надзор милиции уголовники, называемые "химиками". К некоему хозяйственному успеху эти проститутки, бомжи и "химики" все же привели - продажа навесных амбарных замков всех видов процветала! Столетиями стояли двери домов в Сибири открытыми. Если никого не было дома, то дверь, как максимум, подпиралась метлой или какой-то палкой как знак отсутствия хозяев. Теперь те времена прошли - двери и окна домов должны были быть заложены на засовы, замкнуты, а лучше всего наглухо заколочены от бродяжничающих вокруг новых сибиряков. Сверх того, Сибирь наводнилась сезонными рабочими всех сортов - прилетающими и отлетающими буровыми бригадами с недавно открытых на Севере нефтяных залежей, профессиональными калымными бригадами, золотодобытчмками и другими авантюристами и бродягами. Они получали их бешенные северные деньги и не имели никакого шанса истратить их на что-то другое, кроме водки. Стычки и драки - иногда кровавые - служили мужикам этого субобщества как отдых, расслабление и развлечение. Именно эта взрывная атмосфера господствовала в районах, где Отец со своей бригадой каждый год искал свободы, самоутверждался и тренировал свою самостоятельность и предприимчивость. Отцу и самому уже случалось пару раз видеть перед носом дуло сибирского охотничьего дробовика или лезвие ножа. Но это его - с его подобным же жизненным опытом - не особо впечатляло. Он знал, в какую социальную среду он ехал, так же как он знал, повращавшись во многих социальных слоях общества, что в каждом из них есть свои привычные методы уничтожения ближнего. Если не хочешь непривычных тебе опасностей, то лучше оставайся всегда в своей среде и не перемещайся поперек социальных слоев! В научной или другой "высшей" среде ты, конечно, не увидишь ножа или дробовика перед носом. Но почему нож, да еще и перед носом, когда тебе дается еще шанс от него защититься, должен быть более плохим или более жестоким, чем любое другое, если даже и более изощренное оружие и, как правило, в спину, как, например, шантаж или моббинг? И почему смерть от ножа или от охотничьего ружья должна быть страшнее и мучительнее, чем смерть от инфаркта или от инсульта? При этом сам Отец не признавал никогда и никакого оружия - не важно в каких стычках и драках и не важно в какой социальной среде. Он презирал людей, которые при малейших спорах хватались за все жесткое или подлое, что попадало им под руку. Только тогда мог и он сам стать опасным для других, поскольку они претендовали тем самым на его жизнь, а этого он уж и вовсе не мог терпеть. Это почти болезненное свойство развилось у него по мере становящегося все острее и отчетливее осознания того, сколько ублюдков и в какой степени определяли с самого его рождения его жизнь и его судьбу и претендовали все еще определять их. "Никогда больше!" - был в связи с этим его лозунг, по которому он без оглядки действовал в ситуациях, в которых у него закрадывалось хотя бы малейшее подозрение, что около него снова находится некий, претендующий на его жизнь и на его судьбу ублюдок! А таких находилась всегда еще много. |